нет.

В начале 1945 года в Челябинске на городском собрании писателей и литературного актива было заявлено, что творчество поэтессы «может служить примером безыдейности и аполитичности». На общем собрании литераторов столицы Анна Караваева повторила эти обвинения. Потому выступление «Октября», несмотря на суровую требовательность тона, на упреки в непродуманности многих стихов, в поспешности и торопливости их композиционных решений, было Людмиле Татьяничевой серьезной поддержкой. Анализируя проблематику, тематические привязанности Татьяничевой, автор статьи уважительно сопоставляла художественные искания Татьяничевой с творчеством Галины Николаевой, Ольги Берггольц, Маргариты Алигер…

Поэтессе предстояло овладеть еще и таким немаловажным качеством, как умение противостоять критической волне, если и не равнодушно встречать хулу, то и не впадать в панику.

Людмила Татьяничева жадно учится, много читает, без устали ездит по Уралу и стране, чутко улавливая токи сложной и напряженной жизни.

Лучше, чем кто-либо другой, Татьяничева понимала, что сравнение критиком С. Бабенышевой ее творчества с творчеством ведущих поэтесс тех лет таило в себе программу работы. Сравнение было отнюдь не одномерным: автор упомянутой статьи убедительно показывала, что глубина и сдержанность выгодно отличали татьяничевекую поэзию лишь от «любовной истории» Галины Николаевой, но, выразив в стихах чувство долга, верности, целомудрия советской женщины, Татьяничева не сумела отразить новых качеств, присущих героине времени: воли и собранности, активности и самопожертвования — «качеств, которые нашли свое отражение в стихах М. Алигер, О. Берггольц»{21}.

Стремление поэтессы «разом» воплотить в стихах эти «недостающие» качества лирической героини какое-то время носило крайние формы. Она бросилась «изучать жизнь» с запальчивостью и страстью газетчика, а не поэта; на страницах «Челябинского рабочего» появились стихи-однодневки, написанные в соавторстве с Александром Гольдбергом: «На воскреснике», «Золотые руки», «Слово южноуральцев»{22} и другие, вышла даже небольшая книжка так называемых «литзарисовок в стихах».

Но, к счастью, этот период в творчестве поэтессы был непродолжительным. Шаг за шагом, книга за книгой Татьяничева освобождалась от скорописи, беглости, легковесности и бережно несла, сохраняя и оберегая от чужеродных влияний, образную простоту и емкость письма, лаконизм, народную сочность глубинного, корневого языка. Многие человеческие судьбы, которые «прочитала» она, встречаясь с людьми в поездках по Уралу и по стране, стали гранями одной судьбы, судьбы ее героини, нашей современницы, для которой Урал и Магнитка — самое дорогое, самое незабвенное. Публицистическая же заряженность, готовность мгновенно откликнуться на самые острые вопросы современности — житейские, нравственные и социальные — это останется с ней навсегда. И она с охотой будет выступать с яркими публицистическими статьями, заметками, очерками.

Свою работу в газете, возможность много видеть и знать, встречаться с десятками людей, вмешиваться в происходящее вокруг, не откладывая это на потом, свойственную подлинным журналистам привычку отвечать за все она назовет позже бесценным подарком судьбы.

2. «ЧТО РАБОЧИЕ СКАЖУТ?»

«Удивительно, — вспоминала она, — всего ничего, год после окончания семилетки, работала я токарем на вагоностроительном заводе имени Воеводина, но этот год сослужил мне неоценимую службу. Я не терялась в рабочей среде. Я успела ее почувствовать и полюбить».

Люди труда… Они сразу шагнули в ее стихи, прямодушные, скромные, открытые. Она рассказывала о том, как в сорок третьем стал «магнитогорцем и бригадным сыном» дорогобычский паренек, которого осиротила война («Иван Черныш»); как боевой капитан вернулся после победы в родной цех и не узнал его — так изменилось производство («Снова в цехе»); как волновался в райкоме партии знатный бригадир строителей («Афанасия Белова принимают в партию»)…{23}

Вновь и вновь она возвращалась к героям, которых ей раскрывал Урал, к тем, кто обживал суровый край мудро и домовито, на века. И в стихи пришли образы, сравнения, метафоры — ее, татьяничевские. Она перешагнула пору вглядывания в жизнь, в людей, вступила в пору духовных открытий, когда поэт в состоянии поделиться выношенным в душе, как идеалом, так и отвергнутым ценой собственных заблуждений, ошибок, раскаяний.

Учась у Ярослава Смелякова, признанного лидера и ревнителя рабочей темы, она вовремя осознала: стихам мало констатировать пусть даже редкий, уникальный факт, им нужна многослойность, многоплановость, и ее произведения, раскрывающие характеры тружеников Урала, приобретают драгоценные черты мастерской огранки.

Стихи «Сталевар» (1941), «Каслинское литье» (1946), «Прославлены умельцы-камнерезы…» (1947), «Чеканщик» (1949), «Башенный кран» (1949), «Первенец» (1950) — это и дочерняя дань краю, который стал второй родиной, уральцам, принявшим ее в свою трудовую семью; это и признание в любви к тому, что составляет существо их жизни, — к работе, в которой они подобны богам.

Но — и в этом тоже Татьяничева! — она никогда не будет любоваться мастерством ради мастерства. Нельзя тратить талант на пустые затеи, — утверждает она. Все, что создают человеческие руки, должно быть нужным людям. Когда она встречается с забвением или попранием этой извечной народной морали, непременно бросает в лицо мастеру горькие, беспощадные слова:

Жаль трудов мне Бессонных, Жаль впустую потраченных сил: Этих кружев мудреных Никто никогда не носил. Не украсил божницы, Ни окон, Ни стен, Ни стола… Для чего ж, кружевница, Ты свои кружева Плела? («Кружевница», 1970)

Труд, душа труженика, азарт работы, горение в деле, мастерство, что сродни самому высокому искусству — все это никогда не было для Татьяничевой отвлеченными понятиями, а было сердцевиной, сутью жизни. Стоит только сравнить решения темы труженика и труда в разных стихах, чтобы понять это. Возьмем для наглядности стихи «Лилия» (1960), «Надежное слово» (1960) и «Старый ученый» (1970).

«Лилия» — лирическая зарисовка о рабочем, едущем в трамвае, по всей вероятности, в ночную смену, о цветке в его руке, дающем основание поэтессе, — и нам вместе с ней, — размышлять о том, что «ни возраст, ни вседневная забота не затенили глаз его…», что душа рабочего не